Я хотел бы в лепёшку разбиться,

Чтобы спеть, не сбиваясь, дуэт

С вами, добрый мой Саша Избицер,

вечной музыки вечный поэт

(Е.Евтушенко)

«Сам я бываю теперь в «Русском Самоваре» по понедельникам. По вечерам там играет Саша Избицер, славный музыкант», — сказал мне Роман Каплан, владелец легендарного ресторана.

Почти двадцать шесть лет пианист Александр Избицер создает, вместе со знаменитыми гостями «Самовара», его неповторимую атмосферу. Трудно представить другого музыканта, который бы так подходил месту, совладельцем которого были Бродский и Барышников, и куда захаживали известные писатели, артисты, художники и музыканты.

Избицер — выпускник Ленинградской консерватории, ученик великих Перельмана и Гликмана, выступал в ленинградской филармонии, работал в Малом оперном театре, аккомпанировал многим оперным звёздам, не раз играл в Карнеги Холл, а стены его квартиры и файлы компьютера хранят автографы и отзывы о его таланте от многих мировых знаменитостей. «Самовар», хоть и большая и значимая часть его нью-йоркской жизни, но все же не единственная. Избицер выступает с концертами, гастролирует, преподает в колледже, у него есть и свои ученики.    

Если, сидя в «Русском Самоваре», отрешиться и забыть, какой за окнами год и век, и слушать старинные русские романсы и песни Вертинского в исполнении Избицера, а потом поговорить с ним самим, в какой-то миг может почудиться, что находишься в Париже или Берлине двадцатых годов прошлого столетия. Обстановка ресторана к этому располагает, репертуар музыканта — тоже, а сам он, очень артистичный, интеллигентный, неспешно и негромко говорящий на грамотном русском языке, ранимый, чувствительный, напоминает тех прекрасных классических пианистов старой России, которые, покинув ее, сумели на чужой земле сохранить самое лучшее из своей культуры.  

Как давно вы оказались в Нью-Йорке?

В феврале 1992 года я приехал на гастроли в Нью-Йорк с Малым оперным театром и решил остаться. Решение было внезапным, но зрело постепенно. Здесь я отчётливо осознал, что должен нырнуть в новую, неведомую жизнь, прежняя в нескольких отношениях оказалась в тупике.

С чего началась здесь ваша жизнь и карьера?

С театром приехал прекрасный певец из Вильнюса Владимир Прудников, он пел здесь в опере «Борис Годунов». Узнав о моём намерении остаться, «царь Борис» дал мне телефон Германа Годовича Перельштейна, человека разнообразных талантов и трагической судьбы. Герман был хормейстером, в Литве он создал ставший прославленным хор «Ąžuoliukas» («Дубок»), откуда вышли многие выдающиеся литовские музыканты. Герман Годович вынужден был эмигрировать, приехал сюда к брату, который чудом оказался за рубежом, когда советские оккупировали Литву. Он и здесь преподавал, создал детский хор в Центре на 92-й улице (92Y). Я к нему приехал, он меня послушал минуты три и тотчас же стал звонить, рекомендовать меня друзьям. После нескольких сольных концертов у меня появились первые ученики, потом я стал играть для балетных классов, арендовал квартиру в Манхеттене. Так что, Гарри стал моим ангелом.

А как вы узнали про «Русский Самовар»?

Ещё во время гастролей театра я познакомился на одной вечеринке с художником Гришей Брускиным. Он и рассказал мне о «Самоваре» и Романе. Прихожу, встречает меня Роман Аркадьевич, радостный, доброжелательный, ну, вы ведь знаете Рому. Как потом напишет Володя Гандельсман: «Нам навстречу сегодня, как ранее, элегантный шагает Роман». Я вкратце рассказал ему свою историю, он попросил меня что-нибудь сыграть.

И что вы ему сыграли?

Шопена и… Вертинского. Роман сразу сказал, что хотел бы, чтобы я работал в ресторане, но на тот момент у него уже было достаточно музыкантов. Правда, один из них — пожилой, но, как сказал Роман, «старый конь борозды не портит». Меня тогда сразу поразило его благородство. Действительно, в те годы в «Самоваре» был блестящий музыкант Боря Шапиро, он играл советскую эстраду, был не такой известный, как Ашкенази или Цфасман, но не хуже их, той же плеяды и того же мастерства. С Ромой мы договорились быть на связи, но поначалу он пригласил меня на один вечер с песнями Вертинского, дал объявление в «Новое Русское Слово». На вечер пришли старушки, человек десять. Они помнили Вертинского по его выступлениям в Шанхае. Концерт прошёл успешно. Потом, бродя по городу, я однажды зашёл в «Самовар», и Роман угостил меня обедом. После второго раза мне стало неловко, я перестал туда приходить. Позже, когда в ресторане освободилось одно место, Роман принялся меня искать. Поначалу он дал мне понедельники и вторники, наименее посещаемые дни, сказав, что рассчитывает, что я привлеку посетителей. Так и произошло. Со временем я стал работать четыре дня в неделю, жил безбедно, записал несколько дисков.

Какой репертуар он от вас ожидал?

Наши вкусы, к счастью, совпали: и классика, и оперетты, и мюзиклы, и романсы. А уж песни: и военные, и дворовые, и лагерные, и песни на разных языках. Я сразу сказал Роману, что прежде никогда не работал в ресторанах, только, подчас, играл и пел дома для гостей и исполнял Вертинского и романсы в различных дворцовых залах Петербурга. И Рома ответил: «Вот и относитесь к посетителям, как к своим гостям!». Не всегда это было легко, люди приходили разные, бывали и такие, от которых хотелось отгородиться Рупальской стеной. Впрочем, как ни странно, такие люди кожей чувствовали, что в «Самоваре» действует некая выталкивающая их сила, направленная горизонтально назад, на 52-ю улицу. Им было крайне неуютно в ресторане, столь далёком от обыкновенного кабака или типичного ресторана Нью-Йорка. Постепенно я понял, как мне повезло, в каком месте я оказался. Играю исключительно то, что мне нравится, работаю с Ромой, которому чужды замашки диктатора, потому с ним можно было безбоязненно поспорить, иногда горячо. Для него было важно мнение друзей, ведь, главным образом, для общения с ними они с женой и открыли ресторан. Его друзья и приятели приняли меня, и Роман гордился этим.

Сильно ли менялся ваш репертуар за все эти годы?

Он не столько менялся, сколько ширился. В первый год работы я не знал многих мелодий, любимых иными посетителями и, если какая-то из них нравилась и мне, я ее разучивал. К примеру, любимой песней Александра Иванова, пародиста, была «Поручик Голицын». Он попросил меня разучить её к следующему его приезду в Нью-Йорк. Я выучил, но, по-видимому, тот визит в город стал последним для Александра Александровича. А песня пригодилась: я исполнял её, когда в «Самовар» приходил не столько поручик, сколько князь: Владимир Кириллович Голицын. Приходил он частенько, со всей семьёй или только с женой Татьяной. За годы вкусы публики поменялись не однажды: то, что было популярно вчера, почти забыто сегодня. Кроме классики, конечно, и не менее бессмертной «Песенки крокодила Гены».

Ресторан, как человек, у него бывает разное настроение. Очень важно понять, что уместно именно сейчас. Роман любил, чтобы в начале вечера инструмент словно шуршал. Но позже, особенно во время застолий, приветствовал музыкальные «гром и молнию», шум, пенье, танцы. В шутку он называл это «Гуляй, Вася!»

Классику в «Самоваре» играете?

Всегда. В отношении классики Роман мне сказал сразу, что даже если одно ухо будет повёрнуто к роялю, этого достаточно. Так что, для этого одного уха я всегда и играл. Хотя, конечно, внимательных слушателей всегда было больше. И вот ещё что: прирождённый просветитель, Роман мечтал, чтобы моя музыка не только развлекала, но и формировала у аудитории хороший вкус. Это кажется утопией, но, как ни странно, в какой-то степени мечта Романа с годами воплотилась.

Кстати, о классике. Бродский, направляясь мимо рояля к выходу, вместо «До свидания!» непременно бросал мне: «Сегодня Россини был лучше всех». Или: «Сегодня Моцарт лучше всех». Для меня долгие годы оставался загадочным вечер, когда Иосиф пришёл в ресторан один, не пил, не ел, сел не на обычное своё место, а за столик напротив рояля и долго слушал моего Бетховена. Лишь совсем недавно мне рассказали, что Бродский как-то решил прийти в ресторан специально, чтобы послушать меня: он сказал об этом Роману в присутствии нескольких человек, один из которых и рассказал об этом мне. Когда Роман подтвердил, для меня это стало достоверным фактом. По счастливому совпадению, в тот вечер в ресторане были мои родители, и мама сделала несколько снимков.

А какую музыку любил Бродский?

Одним из любимейших его сочинений была сцена смерти Дидоны из «Дидоны и Энея» Пёрселла. Но об этом многие знают уже давно. От его знакомых мне известно, что он предпочитал Гайдна — Моцарту. Так же, например, как в поэзии Пушкину — Баратынского. Не уверен, впрочем, что он так считал в глубине души.

Сам он лично подходил, что-то просил вас исполнить?

И не раз. Однажды он спросил, знаю ли я польскую песню «Червоны маки на Монте Касино». Тогда ни я не знал этой песни, ни он её не помнил. Я пообещал найти её и спеть для него. Он обрадовался, сказал: «Непременно!» и рассказал мне о трагедии военных лет, случившейся на Монте Касино.

Несколько иных песен он просил ему аккомпанировать, Иосиф пел довольно часто, когда был в настроении. Пел, мягко говоря, не с идеально чистой интонацией, но зато с упоением. Романсы, песни военных лет. Очень любил «Прощание славянки» на стихи Галича. Роману он как-то сказал, что слышит этот марш гимном России.

Говорил Бродский обычно тихо, поэтому Роман зорко следил, чтобы в ресторане была тишина, чтобы слышно было, как летает муха. В один из вечеров в присутствии Иосифа я тихохонько заиграл «Прощание славянки». В первый и в последний раз я увидел его взрывным, крайне возбуждённым. Он подбежал к роялю: «Люди под этот марш шли на гибель, в лагеря, что же вы так тихо играете?! Откройте крышку»! — и сам её открыл, меня не дожидаясь: «Гремите! Бейте по клавишам!».

А сам он не играл на рояле?

Нет. А вот Барышников любит присесть за рояль, поиграть.

Это же он подарил «Самовару» этот белый рояль?

Мы сообща откладывали деньги на новый рояль: сам Роман, завсегдатаи, да и я — но неожиданно Михаил подарил нам свой домашний, прекрасный инструмент. «Ямаха» редко обладает тёплым тембром, а у этого он с тёплым, певучим звуком. К тому же, этот альбинос оказался стойким солдатиком: немало «игроков в рояль» его разбивали, как умели, но он до сих пор служит верой и правдой.

Что Барышников обычно играл?

Импровизации с любопытными гармониями. Но никогда не пел. Бродский пел, но не играл, а Барышников играл, но не пел. Вообразите, каков был бы дуэт!

Как-то Барышников попросил меня записать нотами свой цикл мелодий без слов, он его сочинил для своих детей. Он при мне наиграл их на плёнку в своём Центре Искусств, а я потом записал их нотами.

А Барышников вас просил что-то поиграть?

Однажды он дал мне понять, что ему нравится всё, что я исполняю. Это выглядит бахвальством, но что правда, то правда.

Хозяин «Самовара», Роман, сам не играет?

Нет. Но научить может (смеётся). Роман неустанно учится сам и обожает учить уму-разуму других: правильному русскому языку, произношению, игре на инструментах, верным, с его точки зрения, трактовкам, и прочему. Я спросил Романа однажды, почему он сам ничего не пишет, не рисует, не ваяет. Ответил он замечательно: «Чтобы оценить яичницу, не нужно быть курицей».

Как-то давно он принялся меня учить: «Зачем вы поёте? Произносите, говорите». Поняв его тонкий намек, я поступил наоборот: стал заниматься голосом. Мне в этом очень помогла Рената Скотто, одна из крупнейших сопрано своего поколения. Я не раз у неё дома аккомпанировал её ученикам. Узнав, что я преподаю, она посвятила время и моей технике пения. Голос у меня не оперный, но достаточный для моего репертуара. Да каким бы ни был голос, если уж публично петь, то петь умеючи.

Результаты занятий заметили многие, начиная с Романа, который перестал говорить, чтобы я не пел, а декламировал.

Насколько я знаю, вы закончили ленинградскую консерваторию, как пианист и режиссер?

Я любил оперу и, узнав, что в консерватории есть факультет музыкальной режиссуры, не мог пережить, что там не учусь. Меня интересовал музыкальный театр, музыкальная драматургия, и на следующий год я поступил на режиссёрский, стал совмещать два факультета.

Дипломный спектакль я ставил в Ташкенте, в театре Музкомедии. Туда, в утро премьерного банкета, за мной явился посыльный из военкомата — забрали в армию на глазах всей труппы, нагло нарушив закон. Местный прозаик и драматург Дина Рубина поинтересовалась у посыльного: «Что, без Избицера советская армия рухнет?». По пьесе Дины я и ставил спектакль. Но с театром не сложилось, ставить в условиях, когда режиссёр вынужден быть не автором спектакля и даже не организатором постановочного процесса, а интриганом — это не по мне. Позже я поставил немало концертов-капустников к Новому году и 1 апреля. На них было нелегко попасть, билеты расходились за месяцы до спектаклей. Последний из таких вечеров критик журнала «Театр» сочла одним из двух лучших театральных событий петербургского сезона. Девять лет я проработал в Малом оперном театре, выступал с сольными концертами и в Филармонии, и в других питерских залах, играл в камерных ансамблях, аккомпанировал на концертах певцам, солистам балета Мариинки.

Н.Е. Перельман и И.Д. Гликман, две легендарные личности в истории музыки и театроведения, оказали на вас большое влияние, вы были очень близки с обоими. Давайте поговорим сначала про Гликмана.  

Я стал буквально членом семьи Исаака Давыдовича, но произошло это уже после того, как я закончил консерваторию, где он был моим преподавателем по истории театра. Вообразите, Оля: служу я в армии, в Сибири, по сотому разу вылизываю пол в Ленинской комнате казармы. Включён телевизор. И вдруг… не верю своим ушам: родной голос! Гликман говорил о письме Шостаковича к нему, написанном сразу после смерти их общего близкого друга Ивана Ивановича Соллертинского. Я, как был, с тряпкой, опустился на пол и заплакал. Наутро написал ему письмо, завязалась переписка, а когда вернулся из армии, мы уже были добрыми друзьями.

Гликман был не только одним из нескольких ближайших друзей Шостаковича, но и, до войны, его личным секретарём, подчас, по просьбам Дмитрия Дмитриевича, корректировал тексты для его сочинений и неоднократно, также по просьбам Дмитрия Дмитриевича, писал статьи, публиковавшиеся за подписью Шостаковича. Я помогал ему вначале с публикацией книги «Мейерхольд и музыкальный театр», а позже в работе над книгой «Письма к другу», где собраны письма Шостаковича к нему с комментариями, вступительной статьёй и приложениями Гликмана. Я копался в архивах, делал исключительно информационные комментарии и сноски. Для Гликмана было важно звучание текстов, их восприятие на слух. Так я стал первым слушателем и писем, и комментариев. Шостакович не хранил писем, потому и писем Гликмана к нему не сохранилось, за единственным исключением. Незадолго до смерти Дмитрий Дмитриевич попросил жену, Ирину Антоновну, принести ему в больницу последнее из писем Исаака Давидовича. Оно и осталось лежать на тумбочке Шостаковича после его кончины. Вы — первая, кому я рассказываю об этом: то было полное юмора письмо об одной ленинградской премьере. Исаак Давидович не захотел, чтобы композитор, чей опус он, по его словам, «нещадно высек» в частном письме, был ранен, и не соглашался публиковать письмо, как я ни убеждал его предать гласности, вероятно, последнее, что читал Шостакович.

Но подчас мне удавалось его в чем-то переубедить. Например, из скромности Гликман не желал публиковать в книге тексты и музыку своих довоенных песен, высмеивавших Сталина и его вождей. Песни эти Шостакович записал нотами и поставил дату: 1937. Представляете, что это за год! Цикл назывался «Спасибные песни». К Ежову там, например, было обращение: «За всё, за всё тебе низкий поклон, за ясный советский небосклон, за бодрый и радостный тон, за счастливый и спокойный сон». Очень узкий круг знал об этих песнях, они в Филармонии пели их за закрытыми дверьми под аккомпанемент Шостаковича. И поскольку Шостакович не однажды об этих песнях писал Гликману, я всё-таки уговорил Исаака Давидовича опубликовать их.

Это было для меня счастливое время, когда я ночами напролёт слушал рассказы Исаака Давидовича.

А какая была тема писем?

Темы были самые различные: от творческих до сугубо бытовых. Немало деталей, о которых мне рассказывал Исаак Давидович, в книгу не вошли, поскольку не были связаны с тематикой писем. Например, такая бытовая подробность: Шостакович очень любил жаркое, которым его потчевала жена Гликмана. Отведав его, Дмитрий Дмитриевич выпивал подливку прямо из тарелки, говоря: «Вы меня простите, так не положено, но мы тут все свои…». Как гордилась этим Вера Васильевна! Не только это не вошло в книгу, но и множество других драгоценных мелочей, говорящих об отношении Шостаковича к тому или иному произведению, человеку, событию.

Вы видели эти письма?

Конечно! В один из вечеров я пришёл к Гликману и увидел у него на столе толстенную пачку писем, перевязанную тесёмкой. Узнав, что это письма Шостаковича, я был потрясён — как и все, я знал и раньше об их дружбе, но то, что она была столь тесной, не подозревал ни я, ни кто-либо другой. Сейчас письма хранятся у Ирины Антоновны.

В них было что-то про Сталина?

И немало. В «Спасибных песнях», о которых я только что говорил, Гликман воспользовался стилистическим приёмом, которым идеально владел Шостакович, когда писал Гликману, в частности, о Сталине, «в духе «Похвалы глупости» Эразма Роттердамского». Этим приёмом, по Гликману, Шостакович «пользовался неоднократно в своих письмах и устных высказываниях». Кстати, недавно мне удалось обнаружить в одном из писем Гликману ещё один резкий выпад Шостаковича против Сталина и его политики в том же духе «Похвалы Глупости». Он, к сожалению, не был замечен Исааком Давидовичем и пока не известен биографам Шостаковича.

Я как раз сейчас завершаю писать об этом статью для журнала «Стороны Света». Это и прочие свидетельства антисталинских настроений обоих друзей, содержащиеся в книге, драгоценны своей подлинностью.

«Если для комиссии, играйте правильно» — говорил Перельман, который был вашим учителем в Консерватории. Что это означает и как можно эту фразу продолжить? А на концерте играй, как хочешь?

В Нью-Йорке я учил некоторое время японского мальчика, его учитель в школе был «со связями», готовил учеников к конкурсам, а ко мне обратилась его мама, поскольку мальчику тот педагог не нравился. Я стал с ним заниматься, и он, в конце концов, заиграл Моцарта не из необходимости, а из любви к его музыке. Он увлёкся сонатой, стал играть её «неправильно», не так, как принято на экзаменах и конкурсах, где она традиционно звучит тупым техническим этюдом. Увы, мама мальчика сказала, что тот учитель был против такой трактовки. И они перестали приходить ко мне, ребёнку нужно было побеждать на конкурсах. Эти отметки, конкурсные победы — лютые враги свободного музицирования или, как писал Перельман, «радостных мук творчества». С другой стороны, играть «правильно» для комиссий — печальная неизбежность. Натан понимал это, потому и советовал: «Если для комиссии, играйте правильно».

Он каждое утро начинал с Моцарта. А вы?

А я — с кормления двух своих кошек и одного кота. Потом — да, чаще всего Моцарт. Как и говорил Перельман, его музыка с утра наполняет тебя светом, радостью, определяет весь последующий день. После этого ты готов нырять в бурные волны Фейсбука.

А его известные афоризмы были импровизацией или нет?

Речь Перельмана производила впечатление тщательно продуманной, но это, конечно же, было не так. Вот его афоризмы, опубликованные в книжечке, бесспорно, отшлифованы, отгравированы. Каждое из последующих изданий дополнялось автором, а что-то, утратившее актуальность, им изымалось. Каждый афоризм способен стать темой отдельной статьи. Поэтому «В классе рояля» — книга, издавна любимая множеством музыкантов и не только ими, не стареет, часто цитируется.

Давайте поговорим про Евтушенко. Вы были с ним очень хорошими друзьями. Как вы познакомились?

Познакомились мы в «Самоваре» же. За день-два до знакомства я впервые увидел в ресторане сразу обоих, Евтушенко и Бродского. Их краткая встреча в тот вечер стала последней. Самой беседы я не слышал, знаю о ней только со слов Романа, она была в его присутствии.

Спустя день-другой Евгений Александрович сидел за баром, долго слушал меня и вдруг говорит: «А почему бы вам не польстить авторскому самолюбию и не спеть несколько песен на мои стихи?» Тогда я знал только «Хотят ли русские войны?» и «Вальс о вальсе», в чём и признался ему. В эту минуту Роман полароидом сделал наш первый совместный снимок, который Женя тут же подписал.

Потом были и другие встречи, часто Женя помогал мне то в одном, то в другом, причём, это не были мои просьбы.

В конце концов, я спросил его, чем могу его отблагодарить. «Ничем», — ответил он. Позднее он попросил меня записать плёнку с музыкой из оперетт. Я записал, вручил ему, и он, по его словам, постоянно ставил эту кассету в машине во время разъездов. Двое его сынишек-карапузов слушали запись и, не понимая слов «красотки» и «кабаре», громко распевали: «Кроссовки, кроссовки, кроссовки и берет…».

А близкими друзьями мы стали после того, как я подарил Жене свой диск с транскрипциями Листа. Он опубликовал в «Новом Русском Слове» статью, где написал, что, слушая этот диск, он впервые стал писать под музыку стихи.

Он вам что-нибудь говорил по поводу их конфликта с Бродским?

Женя остро переживал неприязнь Бродского к нему, говорил об этом при каждой нашей встрече в течение многих лет. Долгое время он не мог понять причину такого отношения к нему человека, которому он во многом помог в тяжёлое время. Сначала Женя объяснял это так: «Бродский не умеет быть благодарным. Вот он не смог бы написать «Я помню чудное мгновенье», потому что чудных мгновений он не помнит». Позднее, когда стало известно о письме Иосифа в Квинс колледж, написанном за спиной Евтушенко, Женя стал относить Иосифа к числу людей, которым свойственно особо не любить тех, кому они напакостили.

Но великодушный Евтушенко сумел подняться над их разрывом, говорил публично, что на полках любителей поэзии его и Бродского книги стоят рядом. Впрочем, его больше всего расстраивали, как он выражался, «бродскисты», неустанно его изводившие. Он страдал от бестактности людей, с каким-то тайным упоением сыпавших соль на его кровоточащую рану.

Через несколько дней после кончины Иосифа Роман и Барышников устроили в «Самоваре» поминки. Было много людей, из разных стран прилетели несколько друзей Бродского. Пришёл и Евтушенко. За дальним столиком он, как поётся в «Пиковой даме», «сидел и молча дул вино». Не видел, чтобы к нему кто-то подходил. Я как-то напомнил об этом Жене. Он сказал, что если бы тогда знал о письме, то ни за что не пришёл бы.

Со смертью Жени в моей жизни образовалась невосполнимая пустота. Мне очень не хватает его, бесед с ним, споров, наших телефонных разговоров, длившихся часами, ночных посиделок и у меня, и в ресторанах, его идей, никогда не тривиальных, его решимости на какой-то дерзкий или просто неожиданный поступок. Он ведь до конца оставался юношей-романтиком.

Когда вы его видели в последний раз?

За несколько лет до смерти. В последние его годы мы переписывались и перезванивались. Узнав, что он в очередной раз угодил в больницу, я всегда ему звонил. А он неизменно читал мне свои новые стихи, написанные в больничной палате. У меня сбереглись плёнки, я многие разговоры записал. Он делился мнениями о людях, книгах, фильмах, читал стихи, спрашивал моё мнение. Когда-то, во время ужина у меня дома, он написал о нас с ним стихотворение. Спустя годы, я Жене по телефону о нём напомнил, он попросил его прочесть, а потом, помолчав, спросил: «Сколько же мы с тобой тогда выпили?». Так что, эти стихи останутся исключительно моим достоянием.

«Самовар» — важная часть вашей жизни, но не единственная...

Как раз бОльшая часть моей жизни протекала вне ресторана. Я играл и сольные концерты, и аккомпанировал певцам, выступал в камерных ансамблях, встречался с выдающимися мастерами. Например, играл оркестровую партию цикла Рихарда Штрауса «Четыре последние песни» на репетициях Клаудио Аббадо с Рене Флеминг. Часто аккомпанировал ученикам Личи Альбанезе, одной из любимейших певиц Тосканини. Она, старая уже дама, сидя в кресле, вдруг начинала тоже петь, и каким-то чудом даже внешне преображалась то в юную Виолетту, то в Джильду, то в Манон. (Схожие волшебные преображения в юношу я наблюдал, когда аккомпанировал почти 90-летнему Марку Рейзену у него на улице Неждановой).

Однако, неизбежно мои «две жизни» пересекались. Так, именно в ресторане меня услышал Чарльз Риккер, легенда Метрополитен Оперы. Он стал приглашать меня в театр аккомпанировать прослушивания певцам и играть на его мастер-классах. Или профессор Джульярдской школы Дэвид Дюбаль. Он не однажды приводил «на меня» юных пианистов в «Самовар», в течение многих лет приглашал меня играть для своих студентов, когда рассказывал об особенностях русской фортепьянной школы.

Как-то Ростропович отмечал в «Самоваре» свой день рождения. Среди гостей были французы, в том числе, посол с женой. Ведь дочки Ростроповичей были замужем за отпрысками влиятельной семьи Гермесов. Вечер плавно перешел в ночь романсов и французского шансона. После этого Ростроповичи пригласили меня и Романа в Париж на крестины внука, которого назвали, как и деда, Славой. А мне нельзя тогда было выезжать, не было документов, чтобы въехать обратно. Ростропович с Гермесом-отцом написали письмо в Белый Дом, мне прислали нужные бумаги. Мы с Ромой бродили по парижским бульварам, музеям, выставкам, ходили в рестораны, были на обеде у Ростроповичей. Их дочки очень надеялись, что, слушая мою игру, Галина Павловна не выдержит и запоёт — потому что обычно в подобных обстоятельствах она петь категорически отказывалась. Долго Вишневская молча сидела в дальнем углу вместе с их семейной нянечкой. Но мне удалось выполнить свою миссию. Это было изумительно — аккомпанировать любимой с отрочества певице!

Как-то в «Самовар» зашли английские актёры, которые привезли в Нью-Йорк «Дядю Ваню». Их лидер, Том Кортни, которого я знал по фильму «Доктор Живаго», с порога сказал мне, что им рекомендовали «Самовар» как единственное место, где они смогут ощутить чеховскую атмосферу. Я исполнял для них сочинения, упомянутые Чеховым, в том числе, в «Ионыче», «Чёрном монахе», пьесе «Иванов»…

Ещё одна памятная встреча и памятный ужин. На втором этаже презентовала свою книгу Майя Плисецкая, после чего они с Родионом Щедриным спустились вниз, сели за стол. Некоторое время спустя, Родион Константинович попросил меня сыграть для Майи Михайловны что-нибудь из «Лебединого озера». Я принялся играть, и тотчас же Плисецкая стала танцевать, не поднимаясь со стула: корпусом, руками, шеей. Танец был чарующим, я не мог остановиться, стал импровизировать. Плисецкая реагировала на каждую модуляцию, каждое изменение темпа, импровизировала сама, а одновременно с ней и музыка. Ресторан в тот вечер был полон, и Майя Михайловна познала триумф не меньший, чем знавала в годы, когда ещё не покинула сцену.

Ваше исполнение песен А. Вертинского многие считают одним из лучших. В 2007 году радиостанция Свобода назвала вас «Человеком года Русской Америки» именно за диск с песнями Вертинского. Как давно, и с чего началась ваша любовь к нему? Чем он близок вам, как может быть современен в наши дни и задаетесь ли вы целью подражать его манере?

Ещё в Ленинграде я стал исполнять его песни, сначала только для друзей, потом для друзей этих друзей и, наконец, меня стали приглашать для выступлений публичных. Как-то пел Вертинского для Ирины Одоевцевой, на встрече с ней в актовом зале Академии Художеств. Полюбил я Вертинского, когда вышла первая долгоиграющая пластинка с его записями, сделанными уже в советский период. А с песнями юного Вертинского, где он ещё поёт, а не декламирует, меня познакомил поэт Александр Петрович Межиров. Он подарил мне кассету, по его словам, с «эпатажным» Вертинским.

Подражать ему? Ни в коем случае! Влияние Вертинского-шансонье, ощутимое его современниками, неизбежно ослабло, как со временем меркнет любое исполнительское искусство. Но как автор, он необходим сейчас более, чем прежде. Сострадание без сентиментальности, дерзость и нежность, изысканность, таящая в себе мощь трагедии, мягкий юмор, подчас, беспощадный сарказм: словом, целый мир в узких рамках миниатюр.

Почему для своих сольных дисков вы выбрали произведения Бетховена и Листа?

К Листу-композитору у музыкантов, как правило, отношение снисходительное. А я думаю, что он великий мастер транскрипций. В лучших из них Лист блестяще адаптирует для рояля избранные им сочинения, не вступая в спор с авторами оригиналов, но становясь их соавтором. Я рад, что после этого диска мнение ряда музыкантов о Листе изменилось.

Один американский рецензент, говоря об «Аделаиде» Бетховена-Листа, написал, что хотел бы услышать в моём исполнении бетховенские Сонаты. А почему бы и нет, решил тогда я. Работа над бетховенским диском была долгой и захватывающей. Перельман даже дал мне несколько бесценных телефонных уроков. Но я не переслушиваю свои диски, сегодня те же сочинения я играю иначе.

Будучи классическим музыкантом, вы никогда не ощущали ниже своего достоинства работу в ресторанах? Е.Рейн так написал о вас: «Но разве ресторан твоя работа — / Блатной напев, кабацкая печаль, / Здесь твоего душевного полёта / Не отпускает сумрачная даль».

Ни разу. Но мы ведь не только такие, какими видим сами себя. Мы по-разному отражаемся в каждом, кто нас знает. Иные слышат несоответствие моих способностей месту работы. Другие иначе оценивают суть творчества. Вот один из автографов: «Саша! Дай нам Бог уверовать, что мы клоуны! Что мы счастливо одариваем мир. Обнимаю, ваш Юрий Рост». Так имеет ли значение, где и как «счастливо одаривать мир»? Эрнст Неизвестный однажды сказал мне, что абсолютно любой труд, выполненный человеком с любовью и совершенством, есть его диалог с Богом.

Перельман знал, что вы работаете в ресторане «Самовар»?

Уверен, что знал, хотя никогда об этом со мной не говорил. Первое же, о чём он спрашивал меня по телефону, было: «Над чем вы сейчас работаете?». Для него этот вопрос заменял множество других, вроде «Как ваши дела?» или «Как вы себя чувствуете?». Всё это он определял по названиям тех музыкальных произведений, которыми я занимался, и это было для него самым существенным. И, конечно, он радовался моим предстоящим сольным концертам.

Вот Гликман, обожавший рестораны и тихую, не мешавшую беседе ресторанную музыку, знал. Исаак Давидович как-то сказал: «Подумайте: «Самоваром» владеют поэт и танцовщик. Какое странное сочетание!». Он разумеется, никогда не бывал в «Самоваре», но уверен, что там он чувствовал бы себя, как рыба в воде. На моей памяти «Самовар» подобных собеседников, полемистов, «тостмейстеров» не знал.

Я слышала, что вы уже много лет пишете книгу, и на необычную тему, о гибели Иоанна Крестителя. Откуда такой интерес?

Вы меня удивили. Я избегал публичных анонсов этой, пока не завершённой, работы. Из суеверия. Был уверен, что об этом знают только мои друзья.

Быть может, пару слов на публику?

Не сказал бы, что тема необычная. Как раз наоборот — ею неустанно занимаются множество и профессиональных исследователей, и любителей. Но пока безрезультатно. Честные историки вынуждены ограничиться, в лучшем случае, предположениями о подлинной причине казни Иоанна. Изучая их труды, я вновь и вновь убеждаюсь в правоте гётевского Фауста: «Мой друг, минувшие времена — что книга за семью печатями. А то, что господа называют духом времени, есть их собственный дух, в котором отражены все времена». Я и пытаюсь, как могу, преодолеть это проклятье, нависшее над искателями исторической правды. Удастся или нет — вот в чём вопрос…

Как и почему эта тема меня увлекла, разговор долгий, но интерес мой к ней с годами не слабел, напротив, «как будто голод рос от утоленья».

Как вы думаете, ваша музыка повлияла на репутацию «Самовара», и легендарная атмосфера ресторана возникла не без вашего участия?

Сам я не могу сказать, но, судя по многим откликам, повлияла и да, возникла не без моего участия. Но там ведь звучит и другая музыка, создающая иную атмосферу с иными атмосферными осадками. Правда, я тоскую по атмосфере, не имевшей ко мне отношения. Она давно и бесследно исчезла. Представьте: заходишь в «Самовар», наполненный ароматом трубки Романа, сигары Бори Шапиро. Да и по всему ресторану «дымок от папиросы взвивается и тает…». Вы словно оказывались у Рика из «Касабланки».

Вы никогда не пожалели, что уехали, довольны, как сложилась жизнь?

Нет, о своём выборе ни разу не пожалел. Как-то я играл в ресторане что-то заунывное, ко мне подошёл Юз Алешковский: «Ностальгируешь?» — «Ностальгирую» — «Неужели забыл, откуда уехал?» С той минуты, как только возникают в жизни сложности, я это вспоминаю.

Приходилось ли вам заниматься для заработка в Америке чем-либо ещё, кроме как музыкой?

Лишь однажды. В самом начале, безработного, меня позвали в одну бригаду убирать двухэтажный особняк в Бруклине. На верхнем этаже стоял гигантский, во всю стену, платяной шкаф. Я густо покрыл спреем стены, ещё не покрытые лаком, и сгубил великана: избавиться от пятен было невозможно. Зато я создал шедевр в духе картины «Мужчина со скрипкой» Брака. Но хозяйка не была поклонницей абстракционизма, так что, на том моя карьера настенного живописца завершилась. С той поры я занимался исключительно своим делом, что считаю большой удачей.

Беседовала Ольга Смагаринская специально для журнала "Этажи"

Нью-Йорк, октябрь 2018

Александр Избицер. Музыкант, педагог, эссеист. Родился и вырос в Донецке. Закончил Ленинградскую Консерваторию по классу рояля и режиссуры музыкального театра. Выступает как сольный пианист, участник камерных ансамблей, оперный концертмейстер и шансонье. Концертировал в России, Украине, США, Канаде, Франции, Италии, Испании, Германии, Нидерландах. Записал пять дисков, в том числе, с транскрипциями Листа и Сонатами Бетховена. За диск с песнями А.Вертинского в 2007 году радиостанция Свобода назвала А.Избицера «Человеком года Русской Америки».

Ольга Смагаринская. Окончила факультет журналистики МГУ. В годы студенчества сотрудничала с различными (на тот момент еще советскими) изданиями. Жила в Чикаго, Лондоне, Сингапуре, в настоящее время обосновалась в Нью-Йорке с мужем и двумя детьми. Публикуется в Elle Russia, Elegant New York, Ballet Insider, RUNYweb.com, Этажи, Музыкальные сезоны. Лауреат премии литературно-художественного журнала "Этажи" в номинации "Лучшее интервью 2017 года". В составе двух других журналистских работ, интервью Ольги принесло победу (1 место) журналу Этажи в Х Всероссийском журналистском конкурсе “Многоликая Россия-2017” в номинации “Цикл публикаций в Интернет-СМИ”. Лауреат премии "Алмазный Дюк" Международного конкурса им. Де Ришелье 2018.